Гадкий утенок

Басурманка. В детстве я не очень-то понимала значение этого слова, но оно мне казалось ужасно обидным. Обиднее было услышать в свой адрес разве что презрительное: «татарка!» Так меня дразнили ребята во дворе.

В шесть лет родители впервые отправили меня в пионерский лагерь.

В нашем отряде я оказалась самой маленькой, и первое, что услышала, войдя в автобус:

- О, черножопых нам только не хватало! – мальчишки в красных галстуках враждебно пнули мой чемоданчик и загородили проход: «Негритосы поедут стоя!»

После вмешательства вожатых, местечко для меня все же нашлось, но всю дорогу до лагеря мальчишки обзывались и отвешивали мне подзатыльники.

Другие ребята молча отводили глаза, делая вид, что их это не касается.

Шел 1984 год. Чернявые дети, вроде меня, были тогда в диковинку. Рыжих в лагере – сколько угодно, русых, темненьких – всяких. Я же на их фоне гадкий утенок, изгой.

Меня не принимали в игры, прогоняли со спортивных площадок, кричали: «Черномазым здесь не место!» Про тычки и затрещины уж молчу. К концу смены я почти забыла свое имя. Иначе как «негрой», «черной» меня никто в лагере не называл.

Увы, на все просьбы забрать меня домой, мама уговаривала «потерпеть», а папа советовал давать обидчикам сдачи, мол, неужели моя дочь не способна постоять за себя?

Драться, к сожалению, я не умела, оставалось терпеть.

Однажды парни раздобыли где-то черную краску. Окуная в банку ладони и стараясь смазать меня по лицу, они хохотали: «Фу, от этой негры даже руки пачкаются!»

Было обидно до слез. А еще непонятно, почему пионеры, поющие у костра песни о дружбе народов, в жизни ведут себя не по-товарищески, а по-свински.

Наверно, мне просто не повезло, – так я себя утешала, – в нашем отряде собрались злые ребята, и цвет моих волос тут совершенно ни при чем.

Если бы! Насмешки преследовали меня еще долго – в школе, на улице – да везде.

На чужой каравай рот не разевай

Впрочем, после той поездки в пионерлагерь случилась одна забавная история. И, думаю, мой лагерный опыт сыграл в ней не последнюю роль. Как говорится, всякому терпению рано или поздно приходит конец, и иногда нужно уметь и ножкой топнуть.

Это был выпускной год в детском саду «Солнышко».

Шла подготовка к утреннику к годовщине Октября, где главными действующими лицами были два братских народа – русские и украинцы. По сценарию мы разучивали народные песни, пляски и стихи. Что пели – не помню, а вот танец, в котором мне предстояло участвовать, был украинский.

Девочкам пошили национальные костюмы, поклеили красивые кокошники в виде веночков с лентами и назначили в партнеры гарных хлопцев. Я хотела танцевать с Сашкой Шкляевым, но мне достался Владька Есюнин.

И что-то у нас с ним пошло не так, мы никак не могли попасть в ногу, сбивались с ритма, не поспевали за парами, мчащимися вприпрыжку впереди нас.Но танцы – ладно.

Меня больше волновало другое – я претендовала на главную роль всея Руси.В конце представления вместе с нашей воспитательницей Валентиной Николаевной, олицетворявшей советскую власть, к гостям должны были выйти с хлебом-солью «Россия» по правую от нее руку и «Украина» – ошую. Специально для этого случая повара даже испекли пирог с повидлом и каравай. Роль «России» я получила легко, потому что могла заучивать большие тексты, а тут было стихотворение размером с тетрадный лист. Но на генеральной репетиции комиссия из РОНО меня забраковала, мол, ну и что, что на девочке сарафан, наружность-то у нее не славянская, срочно ищите замену. А замены нет!

По замыслу важных теть «русская» девочка должна была быть на голову выше и желательно крупнее «украинки» – с русой косой до пояса и европейским лицом.

Под эти параметры более или менее подходила Наташка Третьякова. Но Наташка не влезала в мой сарафан, а когда увидела текст, который ей следовало выучить за ночь, подняла такой рев, что все кинулись ее утешать, мол, ладно, вместо сарафана сгодится обычное платье, а стихи за нее пусть прочтет Хабибуллина... Ага, говорю, щас! Либо роль – моя, либо я вообще играть отказываюсь!

Тогда меня осторожно спросили, смогу ли я к утру выучить еще один – украинский стих? А чего, говорю, не смочь, давайте!

В общем, с караваем к гостям вышла я – в украинском костюме, с русским кокошником и абсолютно неславянской внешностью.

Но в целом быть белой вороной было не очень-то приятно.

Однажды мы с моим двоюродным братом Андрейкой (он тоже полу-татарин и тоже жгучий брюнет) решили обесцветить волосы перекисью водорода, наивно рассудив, что так сможем сойти за «своих».

Раздобыли в аптеке таблетки гидроперита, растолкли их в порошок, добавили аммиак, шампунь, тщательно размешали и вуаля – спасительная смесь готова.

Брат считал, что данная процедура придаст его волосам пепельный цвет, поэтому он сразу подставил под вонючую пасту всю шевелюру, а я из предосторожности помазала лишь виски, которые моментально порыжели. Голова брата и вовсе стала похожа на апельсин – такая же ярко-оранжевая. Сойти за блондина не удалось.

Позже Андрейка все-таки нашел выход из ситуации – записался в дзюдо. Но он жил в Свердловске, а у нас в городе таких секций еще не было. А школьный буллинг был.

Все мы немного татары

Помню то мучительное чувство, когда мы проходили по истории тему татаро-монгольского ига. Я была готова провалиться в тартарары, заболеть ангиной, уехать на край света, лишь бы не идти на ненавистный урок.

Татарские фамилии в нашем классе были только у двух учеников – у меня и у Пашки Касимова. Но у Пашки в классном журнале, напротив графы «национальность родителей» значилось: русские. А мой папа татарин. Мингарай. Впрочем, этим именем папу называли только коллеги по его работе. Для всех остальных он был просто Миша. Михаил.

Национальный вопрос никогда не волновал отца. Он не стыдился того, что татарин, хотя за всю свою жизнь так и не удосужился выучить татарский язык. В мечеть не ходил, мусульманские праздники не соблюдал. Любил женщин и выпить, ел свинину.

Обидные прозвища в детстве к нему тоже не прилипали. Папа был хулиганом, так что попробовал бы кто-то во дворе его задеть – мигом схлопотал бы по шее.

А вот папин старший брат Гриша рос мальчиком тихим, не драчливым.

Родители (мои бабушка с дедом) нарекли своего первенца Галимзяном, и ребята во дворе дразнили Гришку Голым или того хуже – Галей.

Парню это надоело, и в шестнадцать лет он заявил отцу, что носить дурацкое имя не желает. И если уж на то пошло, он вообще отказывается быть татарином.

Дома разразился страшный скандал. Дед клял сына-отступника последними словами, порол, как сидорову козу и грозился выгнать из дому.

Не помогло. Гриша все равно сделал по-своему, сменил не только имя, но и фамилию. Взял бабушкину девичью.

Как же мне это было знакомо! Я тоже хотела быть скромной неприметной Ивановой – как мама в девичестве. А так стоило учительнице завести речь о нашествии татаро-монголов, как одноклассники дружно поворачивали головы в мою сторону и ехидными улыбочками пригвождали меня к позорному столбу: вот, мол, все из-за твоих!

Ребят, вы серьезно?

Нет, умом я, конечно же, понимала, что за время татаро-монгольского ига, в пору этой суперконтинентальной неразберихи случалось всякое. Но я-то, лично я тут причем?!

В такие минуты я ощущала себя человеком второго сорта. И чтобы хоть как-то защититься от нападок, мстительно представляла, как пра-пра-прабабку моего особо вредного одноклассника Пельменя соблазняет тонкоусый сладкоглазый малай. И теперь в жилах удмурта Пельменя, почему-то мнящего себя истинно русским, тоже течет кровь Чингисхана, Батыя, Мамая… В моих-то точно течет, тут и к прабабке не ходи.

Правда, за столетия в ней столько всего намешалось, что, поди знай, кто там и с кем согрешил. Меня принимали за свою узбеки, цыгане, армяне. Уверяли, что я похожа на туркменку, даже на грузинку. «В Казани он татарин, в Алма-Ате казах» – это про меня.

Но вот беда: когда восточные собратья пытаются заговорить со мной на их родном языке, я теряюсь, потому что, как и мой отец, ничегошеньки из сказанного не понимаю, ну, может, только два-три слова, и то не факт. Хотя вроде и внешность и фамилия обязывают.

Пуля дура

Однажды моя татарская бабушка привезла нас с сестрой под Казань, в глухое село Алабердино, где русским духом даже и не пахло. Здесь, предвкушала баба Дуся, нас живо привадят к родному наречию. И что же? Язык мы с сестрой так и не выучили, зато в лексиконе местных жителей, особенно ребятни, появилась уйма русских словечек.

«Ох уж эти Хабибуллины! – ругались аксакалы. – Шайтан их подери!»

Да, кстати, о фамилии. Моего прапрадеда звали Хабибулла, что означает «любимый Аллахом», отсюда, видимо, и пошла фамилия, ведь если верить семейным архивам, то по папиной линии испокон веков все были Хабиевы, в том числе и прапрадед.

Но у Хабибуллы был сын Гайфулла, которого в 1943-м, будучи уже солидным отцом семейства забрали на войну. Было ему тогда за сорок. Наверно, как и любому бойцу, перед отправкой на фронт ему хотелось заручиться поддержкой Всевышнего, обмануть судьбу, оградить себя от вражеской пули. И в военкомате на вопрос: «ты чей?» прадед ответил: Хабибуллин. Однако звучная фамилия не помогла – пуля настигла его на самых подступах в Берлину, в польском городке Мысловице, накануне Дня Победы.

Долгое время в семье придерживались мифа, что прадед-стрелок подорвался на мине. Вероятно, потому, что правда казалась целомудренной татарской родне неприличной.

Хотя чего тут стыдиться? Ну да, пуля угодила прадеду в пах, и он скончался в военном госпитале от кровопотери 10 мая 1945 года. Но ведь пуля, как известно, дура.

Дома у прадеда остались жена, вернее, уже вдова, дочь Сания и сын, мой дед Шайхулла, которому в ту пору не было еще и семнадцати.

Формально дед тоже считался мусульманином, но, как и в случае с моим отцом, я не замечала, чтобы он придерживался традиций и обычаев своих предков.

Что до бабушкиных корней, то тут не обошлось без русского царя. По легенде четыре столетия назад при взятии Казани подданные Ивана Грозного изловили в толпе моих зазевавшихся пращуров и осенили животворящим крестом. Поставили, так сказать, на мусульманстве крест. С тех пор все татары в бабушкином роду крещеные – кряшены. Хотя по другой версии, они никогда и не исповедовали ислам, всегда были православными, носили русские имена – Андрион, Самойл, Марфа, Иван, Евдокия.

This novel's true home is a different platform. Support the author by finding it there.

Верю – не верю

Моя мама внешне тоже вылитая татарка – смуглая, скуластая, кареглазая. Хотя, казалось бы, в их роду татар не было точно. Впрочем, как знать. Удмурты – лесные жители, язычники. Не в пример кочевникам, они безвылазно сидели в глухих, дремучих лесах, варили кумышку и тихонечко себе поколдовывали. Но и тут оказалось все не так просто.

Взять мою удмуртскую бабушку Люду. С одной стороны бабушка поклонялась языческим божествам и запросто обращалась к духам мертвых, с другой – верила в Бога, ходила в церковь и соблюдала все православные праздники, исподволь приучая к этому и внучку.

Представляете, какие меня раздирали противоречия! Ведь я же была юной пионеркой, которой не полагалось верить ни в Бога, ни в черта рогатого. Только в Ленина!

Ну и что мне оставалось делать при такой-то бабушке? А оставалось верить во все понемножку, но на всякий случай виду не подавать.

Ко всему загадочному меня тянуло с самого раннего детства.

Откуда взялась эта тяга, сказать не берусь. Мы с сестрой росли в очень светской, я бы даже сказала – советской семье. Мама с папой были людьми неверующими, атеистами, традиций, ни татарских, ни удмуртских не соблюдали, между собой и с нами, детьми, разговаривали исключительно на русском языке. Так что в глубине души я считала (и до сих пор считаю) себя вне каких-либо наций и вероисповеданий.

И если бы не мои бабушки – папина и мамина, между которыми шла негласная борьба за национальную принадлежность внучки, я бы вообще не забивала голову этими вещами.

Свои и чужие

Кажется, в противостоянии том значительный перевес был на стороне бабы Люды – просто в силу географии. Мы жили в одном городе, а первые четыре года моей жизни – в одной квартире. И даже после того, как бабушка с дедом переехали в соседний квартал, я много времени проводила у них дома, так что влияние бабы Люды на меня было велико.

Но баба Дуся тоже не сдавала своих позиций – она частенько приезжала к нам в гости или забирала любимую внучку на лето в Нижний Тагил. Мама рассказывала, как в пятилетнем возрасте я носилась по вагону и, заглядывая во все купе, громко объявляла, что я «таталка». Кто мог меня этому научить? Баба Дуся!

Временами зов крови – удмуртской, татарской и Бог знает какой еще, буквально разрывал меня на части. В голове был полный винегрет. Вера в загробную жизнь и силу молитв переплеталась там с обрядами вроде стучания по дереву и плевания через левое плечо.

Лешие и Домовые мирно уживались с великомучеником Николаем Чудотоворцем и святым целителем Пантелеймоном. Я постоянно ощущала рядом с собой присутствие каких-то невидимых сил. Кто или что это было, значения не имело – места хватало всем.

Ангелы рядом

Бабушка с дедом часто брали меня на кладбище.

Однажды даже потеряли в лабиринте могил. Ушли с поминок и лишь на полпути спохватились, что кого-то вроде бы не хватает. Бросились назад, а внучки и след простыл.

Где я была, что делала – то никому неведомо. Отыскалась и ладно. Айда домой.

Может, оттого, что все мне здесь было знакомо, кладбища меня никогда не пугали. Разумеется, днем. Отправиться туда ночью я не отважилась бы ни за какие коврижки.

Бабушка учила: не ухаживать за могилами – грех. Она не могла спокойно пройти мимо заброшенной – «ничейной» могилки. Непременно остановится, поправит памятник, накрошит птицам хлеба или насыплет конфет. Это называлось у нее «подать мертвым милостыньку».

Пока бабушка прибиралась, я любила побродить вдоль кладбищенских рядов, поглазеть на фотографии покойников, подсчитать в уме, сколько им было лет.

Заодно представить, как именно они ушли из жизни. Мне казалось ужасно несправедливым, что про это нигде не пишут. Интересно же знать, кто от чего умер!

Особенно притягивали меня детские надгробья. Недалеко от дедовой могилы была железная пирамидка со стеклянным кругляшом. В кругляшке – мутная черно-белая фотография мальчика. Табличка с именем. Саша Волков. Светлая челка, озорной взгляд.

Что с ним стало? Попал под машину? Утонул? Как так вышло, что ангелы, призванные оберегать простых смертных, прозевали пятилетнего мальчугана?

А в том, что у каждого человека есть ангел-хранитель, я не сомневалась.

Был такой ангел и у меня. Если бы не он, меня бы, наверно, не было на этом свете – ведь у моих родителей должен был родиться совсем другой ребенок.

Миша первый и Миша второй

У мамы был жених. Звали Мишей.

Мама заканчивала десятый класс, а ее любимый должен был со дня на день вернуться из армии. Но так вышло, что на танцах мама повстречала жгучего брюнета с кудрями до плеч и влюбилась в него без памяти.

По иронии судьбы звали кучерявого тоже Мишей.

Он работал бурильщиком в соседнем поселке нефтяников, а по выходным приезжал с друзьями в город на танцы Черноглазая Геля тоже приглянулась ему.

После танцев Миша провожал ее до дому, закармливал конфетами «Мишка на севере», и вскоре законный жених напрочь вылетел из прекрасной маминой головки.

Мама вспомнила о нем лишь однажды, когда вернувшись домой из школы, увидела на вешалке в сенях солдатскую фуражку. Сердце екнуло: как объяснить жениху, что она полюбила другого? Но объяснять ничего не пришлось, фуражка принадлежала кудрявому Мише, к тому времени уже отслужившему в рядах Советской армии.

Позже мама признавалась, что если бы тогда в сенях она столкнулась с тем, первым Мишей, то, возможно, ее выбор был бы иным. А тут решила: судьба!

Их роман развивался стремительно, и очень скоро Геля поняла, что беременна.

Она поспешила сообщить радостную новость ухажеру, но тот нахмурился:

- С чего бы это?

- Как с чего?! – оторопела Геля. – А то сам не догадываешься?

Дни шли. Патлатый бурильщик делал вид, что ничего особенного не произошло. Отшучивался, мол, да не паникуй ты раньше времени. Может, еще само рассосется.

О женитьбе и рождении ребенка – ни слова.

И тогда заплаканная мама побежала к сестре, выпускнице медучилища Нине.

- Нина, что делать? Этот гад не хочет ребенка!

Горькая пилюля

Геле было восемнадцать – за плечами только школа, ни профессии, ничего. Со свадьбой тоже непонятно, то ли будет она, то ли нет. А тут еще какой-то ребенок.

Нина молча вынула из аптечки пузырек с таблетками и протянула сестре:

- На! Выпьешь одну, все как рукой снимет. В другой раз будешь думать головой.

Мама проглотила горькую пилюлю, и к утру от зародившейся жизни не осталось и следа. Правда, вскоре Геля с удивлением снова обнаружила себя в интересном положении.

Но тут уж решительно приперла кавалера к стенке:

- Ты думаешь жениться или опять травить прикажете?

- Кого? – испугался Мишка.

- Кого! – передразнила Геля. – А ты думал в тот раз и впрямь само рассосалось?

- Да ладно тебе, – примирительно пробормотал мой будущий отец. – Я ж не против. Ну хочешь, давай распишемся. Только чур, первым пусть у нас будет мальчик.

Папа почему-то был уверен, что родится сын.

А родилась я.

Женюсь!

Как потом оказалось, у отца на жизнь были совсем другие планы.

Женитьба и рождение ребенка в них не входили.

Папа грезил путешествиями, мечтал объездить весь мир. Служба в Германии, Кавказ, Украина, Молдавия, Казахстан – он много где успел побывать, многое повидал и не собирался останавливаться на достигнутом.

Но когда в тот судьбоносный вечер Миша позвонил родне в Тагил, узнать, как ему быть и что делать, семейный совет единогласно постановил: женись!

Особенно настаивала на женитьбе моя бабушка.

Зная характер и наклонности младшего сына, она боялась, что рано или поздно тот угодит в тюрьму (к этому были все предпосылки – ножевой шрам на спине – след пьяной драки, веселые компании, вино, девушки легкого поведения).

«Пусть женится, будет под присмотром жены. Да и ребенок, надеюсь, его образумит», – рассудила баба Дуся. И хотя другие родственники не очень-то верили, что их непутевый Мишка остепенится, против брака не возражал никто.

Так в июле 1977 года мои родители стали мужем и женой.

Как человек увлекающийся, папа решил, что раз ему не суждено странствовать по белу свету, то он всего себя посвятит воспитанию детей. Вычитал в какой-то книжке, что младенцы в животе у матери уже все слышат и понимают, и стал по вечерам усаживать беременную маму в кресло перед собой и читать мне, еще не родившейся, сказки.

Мама крутила пальцем у виска, папа обижался, но читать сказки не переставал.

Дети подземелья

В девятом классе мне приснился кошмар.

Ночь. Наш двор. Я сижу на парапете возле кривого клена, где в детстве мы с друзьями строили из фанеры и досок «штабики». Передо мной две могилы. Судя по табличкам, в них похоронены сестры. На одной табличке дата: 1976, на другой – 1979 год.

Пока я всматривалась в цифры, по привычке вычисляя возраст, с холмика посыпались мелкие камушки. Я вздрогнула: кто здесь? Детский голосок ответил: я.

- Как тебя зовут?

- Оля…

- Ты старшая или младшая?

- Старшая.

Девочка выбралась из могилы и уселась рядышком со мной. Сказала:

- Хорошо, что ты решила узнать мое имя. Если бы ты промолчала, я бы спросила, сколько тебе лет, и ты бы тоже умерла.

Мы помолчали.

- Хочешь спуститься к нам? – предложила Оля. – Давай, смелей, не бойся!

Я заглянула вниз. Из могилы, улыбаясь, смотрело на меня чумазое личико еще одной девчушки в короткой маечке. Звали вторую девочку Аллой.

Мы спустились в подземелье, где было много-много темных залов, коридоров и лабиринтных ходов. Кроме двух сестер – Оли и Аллы в подземелье жили еще несколько детей от десяти до четырнадцати лет. Все они, как оказалось, тоже были мертвы.

Не делай этого

Внезапно мы очутились в парке имени Горького. Бегали по залитым солнцем аллеям, смеялись, катались на каруселях. Дул легкий ветерок, шумела листва, играла музыка.

Было так хорошо, что в какой-то момент мне захотелось броситься вниз головой с «чертового колеса», чтобы больше никогда не расставаться со своими новыми друзьями.

Оля строго тронула меня за рукав:

- Не делай этого. Ты и так сможешь приходить к нам, когда захочешь.

И добавила с грустью:

- Ты живая, и я тебе завидую. А нам отсюда не выбраться никогда.

Мне стало жаль ее, и я сказала:

- Страшно, когда дети умирают.

Оля кивнула.

- Сегодня к нам придет еще один мальчик…

Вечером мы действительно встречали его. Маленький мальчик сидел в углу, и, растирая слезы кулачком, смотрел куда-то вверх, просился домой.

- И вот так все плачут, когда приходят, – вздохнула Оля. – Но потом привыкают.

Мы подошли к новичку, стали его утешать. Малыш успокоился и вскоре уже играл вместе со всеми. Мне же пора было уходить. Дети вышли меня провожать, махали вслед руками: приходи к нам еще! Я обещала, что приду.

А утром, когда проснулась, у меня было стойкое ощущение, что во сне я виделась со своими нерожденными братьями и сестрами. И еще я знала наверняка: та девочка Оля – это она должна была родиться у мамы вместо меня.

В моем сновидении, до встречи у старого клена, у нее были все основания ненавидеть меня, желать мне смерти. Ведь получалось, что это я заняла ее место.

Наташка в рубашке

Мама чуть не потеряла ребенка во время родов.

Акушерки извлекли меня на свет едва живую – я родилась на две недели раньше срока и была жуткого синюшного цвета из-за того, что пуповина дважды обвилась вокруг моей шеи.

Тщедушный, полузадушенный младенец, каким я пришла в этот мир, не кричал и не подавал никаких признаков жизни. Врачи сделали всё возможное и невозможное, чтобы меня спасти, а после не скрывали своего удивления:

- Девчонка-то в рубашке родилась!

А я и правда родилась в рубашке – тоненькой прозрачной пленке, вроде целлофана.

Перед тем, как увезти маму в палату, акушерка успела шепнуть ей, что в таких «рубашечках» рождаются только очень счастливые люди и посоветовала ее сохранить.

Но мама в такие «глупости» не верила, а может, просто было не до того.

И осталась моя счастливая рубашечка в роддоме.

Жили мы тогда в деревянном доме на «Аэродроме» – так в народе называют Южный поселок, граничащий с городом. В свое время дед с бабушкой переехали сюда из деревни Иваново. Бабушка работала завхозом в общество слепых, дед устроился на военный завод, где вскоре после моего рождения, ему как участнику войны выделили двухкомнатную квартиру в городской новостройке. Туда мы и переехали вшестером, забрав из деревни тяжелобольную прабабку Матрену Степановну.

Именно с прабабушкой Мотей у меня связаны самые первые детские воспоминания.

Продолжение следует